Хирург-онколог: «В медицине нужно контролировать усталость»

Пожар, землетрясение, военный конфликт или теракт — главными героями чрезвычайных ситуаций всегда становятся врачи, от чьих правильных действий зависит судьба жертв. В чем специфика медицины катастроф? Почему тяжелых пациентов из регионов всегда транспортируют в Москву? Как пережить смерть человека на операционном столе?

На эти и другие вопросы проекту Здоровье Mail.ru ответил Илья Колышев, заведующий отделением хирургии № 1 Федерального медицинского биофизического центра имени А. И. Бурназяна. В сентябре он стал финалистом конкурса «Лидеры России» в номинации «Здравоохранение».

Хирург-онколог и трансплантолог за время работы не раз оказывал помощь пострадавшим в военных конфликтах и чрезвычайных происшествиях, среди которых: взрыв на шахте «Распадская» в Кемеровской области, пожар в пермском ночном клубе «Хромая лошадь», разгерметизация емкости с нитридом урана в Северске и теракты в Москве и Крыму.

— Илья Юрьевич, у вас были сомнения при выборе хирургии в качестве профессии?

— Большие, учитывая мои скромные начальные мануальные навыки. Ведь в хирургию идут люди, которые хорошо рисуют, режут по дереву или играют на фортепьяно.

В 8-9 классе мне пришлось выбирать между гуманитарным и медицинским классом — я писал рассказы, стихи и думал стать журналистом. Но родители-врачи отговорили: мол, доктор всегда будет с куском хлеба, и ему не придется уповать на удачу.

В институте я попал в группу нейрохирургов, потом — к неврологам, а к шестому курсу решил, что я терапевт. Хирургия казалась ремеслом, а не медициной. Но при поступлении в ординатуру снова сыграл роль родительский авторитет: «А давай-ка в нейрохирургию».

Для этого надо было год учиться на обычного хирурга, и я попал к Сергею Эдуардовичу Васконяну, который помог понять, что это не просто «отрезал и сшил», а огромный пласт знаний. Тут много думаешь о своих действиях и их последствиях, ведь самые тяжелые осложнения — хирургические. В хирургии я в итоге и остался.

— Расскажите о своих разработках в области хирургии печени и хирургии поджелудочной железы. Что уникального вы предложили?

— В составе команды Сергея Эдуардовича мы получили совместный патент на новый метод лечения опухолевых и паразитарных заболеваний печени и поджелудочной железы — и теперь оперируем тех, от кого многие отказываются.

Вот, к примеру, есть паразит альвеококк, который живет в человеческой печени и выглядит как каменный пузырь. Мы отработали алгоритм, при котором печень из человека полностью вынимается, паразит удаляется, она консервируется, а сосуды реконструируются.

Первую операцию мы делали 17 часов, сейчас уходит около восьми.

— Вас не раз направляли в горячие точки в качестве врача. Каково это — работать в условиях чрезвычайной ситуации?

— Помню, в 2009 году случилась трагедия в ночном клубе «Хромая лошадь» в Перми — крупнейший пожар по числу жертв в России, в котором погибли 156 человек. К нам привезли 12 ожоговых больных, но не было ни одного врача, который умел бы лечить ожоги в таком объеме. С помощью коллег из Краснодара первых пациентов вели совместно. Происходящее напоминало разгар боевых действий, когда из молодых солдат готовят подкрепление. За несколько недель мы всему научились и в итоге успешно выписали все 12 человек.

— Что самое тяжелое в работе с такими пациентами?

— Жертвы терактов, стихийных бедствий, пожаров всегда поступают с комбинированными травмами различных систем органов. Одного пациента должны лечить сразу и хирург, и травматолог, и невролог... Рядовые клиники не заточены под политравму, трем специалистам сложно работать вместе. Непривычно и в плане хирургии — когда достаешь из человека обломки. Обычно врач делает точные операции, алгоритм которых просчитан задолго, — например, при онкологии. А тут в любой момент — сюрприз, и надо импровизировать.

— Почему в случае ЧС в регионах пациентов всегда везут в Москву? Разве транспортировка не опасна?

— Москва считается сосредоточением высоких технологий, мол, врачи лучше, трава зеленее и так далее. При главе Минздрава Веронике Скворцовой решили, что возможности санавиации позволяют доставлять в столицу пациентов и оказывать им более квалифицированную помощь. Были оснащены транспортировочные борты, максимально сокращено время доставки...

Хотя, на мой вкус, логичнее лечить таких пациентов в региональных центрах компетенции. Та же Пермь — немаленький город, есть поблизости и другие. Предоставить врачам более интересную зарплату, обучить недостающих специалистов, полностью оснастить медцентры. Это в конечном счете дешевле и целесообразнее.

Знаменитости, о врачебном опыте которых вы и не подозревали, — в нашей галерее:

— А как пациентов распределяют по московским больницам? Заготовлены какие-то койки на такой случай?

— Про чрезвычайные ситуации обычно узнаешь ночью, ночью привозят раненых, а реанимация в этот момент забита своими пациентами. Приходится переводить больных из одного отделения в другое. Мы уже привыкли быстро перераспределяться, хотя у нас всего 12 реанимационных коек. Нагрузка на врачей возрастает кратно. Когда лежали пермяки, я приходил в понедельник утром и в пятницу вечером возвращался домой. Спал за неделю суммарно 8 часов.

— Так и до истощения недалеко...

— Конечно, когда привычный уклад жизни меняется, это никакой радости не приносит. Но когда ты видишь этих искалеченных людей, все отходит на второй план, ты понимаешь, зачем ты здесь, и просто работаешь. Кто-то такого ритма не выдерживает и оправданно полагает, что раз ты в три раза больше работаешь, то и зарплата должна быть выше, и лишние выходные... В нашей клинике, как и везде, такого нет. Если не спал трое суток, никто тебе не скажет: «Иди, отоспись три дня».

— Какие пациенты повлияли на вас больше всего в эмоциональном плане? От чего вы долго не могли отойти?

— Из последнего — это Крым, куда я выезжал в октябре 2018-го после стрельбы в Керченском политехническом колледже. Погиб 21 человек, пострадали 67. Мы летели одним бортом с руководителями, в том числе со Вероникой Игоревной Скворцовой, невзирая на чины. Была напряженная атмосфера, мы понимали, что это дети, будет чудовищное давление со стороны родителей, прессы…

По приезду сразу пошли в реанимацию. И знаете, вот в новостях говорят, мол, есть пострадавшие — тяжелые, крайне тяжелые. И люди не понимают, что это значит. А я захожу в реанимацию и чувствую, что у меня разрывается сердце от того, что я не могу сделать так, чтобы этого всего с ними не случилось.

Я пошел осматривать всех, кого можно транспортировать, а кого оперировать сразу. Туда же нагнали врачей из Краснодара и Ростова, были и прекрасные местные реаниматологи.

Помню, местные доктора прооперировали одного парня, и мы с коллегой из Краснодара его осматриваем. Все анализы хорошие, динамика положительная... но не нравится он нам. Знаете, это как смотреть на картину Ван Гога «Пшеничное поле с воронами» — и понимать, что она нравится. А «Весенний сад» — не нравится. И тут то же самое.

Мы решили везти его в операционную, проверять, что в животе. На первый взгляд, все было нормально, мы уже собрались зашивать, но в какой-то момент в глубине я почувствовал что-то твердое. Оказывается, два металлических винта прошли у парня между кишок, не задев их, но задели 12-перстную кишку и встали ровно между аортой и нижней половой веной. В итоге мы их аккуратно вытащили, и пациента удалось спасти.

— С родителями приходилось контактировать?

— Да, было сложно. Утром, когда мы ребят несли на носилках в машины, проходили по коридору из журналистов и родственников. Я боялся даже глаза поднять — не из-за камер, нет. Я боялся, что в моих глазах они увидят, насколько плохо тем, кто остается, в каком чудовищном состоянии ребята.

— А что происходит с врачом, когда на операционном столе умирает пациент?

— Один из моих учителей говорил, что с каждым умершим пациентом умирает кусочек тебя. Знаю это по себе. Важен каждый человек, к которому прикладываешь руку. Иногда понимаешь, что сделал все хорошо, но человек все равно погибает. И начинается самокопание: а может, вот так лучше надо было... На тренингах нам говорили, что нельзя бесконечно анализировать свои ошибки, что медицина — это всегда неточно, и ошибаться — нормально. Не могу сказать, что согласен с такой позицией...

— Вы упомянули о тренингах. В клиниках есть психологи для врачей? 

— В нашей клинике для врачей никаких психологических занятий не проводят, они бывают в коммерческих клиниках, да и то не везде. В тот раз была проверка, инициированная руководством, которая выглядела как психотренинг, но по факту нам просто давали вопросы для самотестирования.

Хотя эмоциональное и физическое истощение — огромная проблема хирургов и врачей в целом. У моих коллег постоянные головные боли, напряжение, проблемы с позвоночником; руки немеют, а хронические заболевания обостряются.

Пациент превращается для них в кучку, которую надо собрать, чтобы она аккуратно выглядела...

— Многие уходят?

— Текучка, конечно, есть, люди ищут места получше. Но профессию меняют единицы. Ведь ты больше ничего не умеешь, и ты столько учился, чтобы работать врачом.

— Что сделать, чтобы врачи не испытывали такого чудовищного напряжения? Ведь врач не может хорошо лечить, если ему самому пора к врачу. 

— В других сферах успешно применяют fatigue management system — систему контроля усталости. Есть четкие алгоритмы для авиадиспетчеров и пилотов, чтобы снизить риски неверного выбора действия. Давно доказано, что когда человек устает, он плохо работает и совершает ошибки. В медицине это внедрить несложно и давно пора сделать. Ведь у нас не менее ответственная работа, чем у пилотов, пусть в наркозе умирать и не так страшно, как в самолете.

Читайте также:

Врач-анестезиолог: «Эта волна станет последней»

«Не выполняйте распоряжения, которые я даю во сне»: признания кардиохирурга

«Расцвета не было никогда»: терапевт-одиночка из села Красное

Смотрите наши видео: