Эдит Ева Эгер — удивительный психотерапевт: в годы войны она оказалась в концлагере «Аушвиц» ровно в то же время, что и именитый Виктор Франкл. Тогда она об этом, конечно, не знала, как не знала и о том, что станет психотерапевтом — эту карьеру она начала уже перевалив за 50-летний рубеж. И толчком к смене профессии стало личное знакомство с доктором Франклом, также, само собой, преодоление давней травмы.
В издательстве «МИФ» выходит уже вторая книга Эдит Эгер «Дар». Написана она в 2019 году по следам предыдущей, носившей название «Выбор». Новая работа 93-летней Эгер — это 12 конкретных советов по преодолению психологических травм и поиску смысла в жизни. Полностью в духе произведений Виктора Франкла! Проект Здоровье Mail.ru публикует фрагмент одной из глав.
Однажды, когда мы еще ютились в нашей маленькой балтиморской квартире, пятилетняя Марианна вернулась из детского сада с пылающим лицом и заплаканными глазами. Ее не пригласили на день рождения — и сердце девочки было разбито. Я не знала, как реагировать на ее горе. Не понимала, что значит позволить ей проявить собственные чувства. В те дни я еще пребывала в состоянии полного отрицания своего прошлого.
Я никогда ни с кем не говорила об Аушвице. Мои дети до определенного времени даже не догадывались, что я была одной из выживших, пока Марианна, уже будучи ученицей средней школы, не нашла дома книгу о холокосте. Она предъявила отцу фотографии живых и мертвых скелетоподобных людей и заявила, что хочет знать, какая такая ужасная катастрофа обрекла столько народа на смерть за колючей проволокой. У меня все разрывалось внутри, когда Бела рассказал ей, что ее мать тоже была узницей Аушвица, и я надолго спряталась в ванной. Я не знала, как теперь буду смотреть в глаза дочери.
В тот день, когда маленькая Марианна пришла домой в слезах, от ее печали мне стало грустно и неловко. Я молча взяла дочь за руку, отвела на кухню, дала ей шоколадный молочный коктейль и отрезала большой кусок венгерского семислойного шоколадного торта. То было моим надежным средством — заесть душевную боль чем-то сладким. Залечить свой дискомфорт едой. Еда стала моим ответом на все. (Особенно шоколад. И особенно венгерский шоколад на сливочном масле. Но только на несоленом. Никогда не добавляйте соль в масло, если готовите что-то по-венгерски!)
Мы только калечим своих детей, когда отводим от них беду и оберегаем от страданий, но я тогда этого не понимала. Мы учим их, что чувства бывают дурными, бывают пугающими. Между тем чувство не может быть ни хорошим, ни плохим. Чувство — это только чувство. Есть мои чувства, есть ваши чувства — и всё. Мы поступим разумно, если не будем даже пробовать утешать, отговаривать, просить не падать духом людей, обуреваемых сильными чувствами.
Гораздо лучше, когда у человека есть возможность дать волю чувствам, а вам, вам надо всего лишь побыть рядом с ним и спокойно попросить: «Расскажи мне обо всем». И постарайтесь удержаться от желания сказать сакраментальное: «Я знаю, что ты сейчас чувствуешь». Именно это я и говорила своим детям, когда они бывали огорчены из-за того, что кто-то их поддразнивал или не брал в свою компанию. Не повторяйте моих ошибок. Поскольку это вранье.
Вы не можете знать, что чувствует другой человек. Все, что случилось с ним, происходит не с вами.
Если хотите проявить чуткость и понимание, не делайте вид, будто его внутренний мир представляет для вас открытую книгу. Это не ваша жизнь, а чужая — не лишайте человека его собственного опыта, не сажайте его на цепь.
Своим пациентам я часто напоминаю, что экспрессия представляет собой прямую противоположность депрессии.
При этом яркое проявление эмоций, то есть свободное самовыражение, не делает из вас больного человека. Напротив, подавленное состояние, когда все дурные мысли скапливаются внутри вас, — это настоящая болезнь.
Недавно я разговаривала с прекрасным человеком, который служит детским защитником в системе патронажного воспитания Канады. В частности, он учит ребят открыто проявлять переживания по поводу их безрадостной жизни: беззащитности, уязвимости, потери семьи, — кстати, многие из них не знали своих родителей с самого рождения. Я поинтересовалась, что привело его к такому методу работы с детьми, и он пересказал краткий разговор со своим умиравшим от рака отцом. «Как ты думаешь, откуда у тебя рак?» — спросил сын. «Потому что я так и не на учился плакать», — ответил отец.
У каждого человека существует потенциальная возможность быть здоровым или стать больным — на последнее влияет множество факторов.
Скорее всего, мы сами тоже наносим себе немалый вред, когда среди причин своих болезней и душевных травм ищем собственную вину. Но одно я с уверенностью могу сказать: если мы не позволяем себе внешнего проявления эмоций, если приучаем себя подавлять сильные чувства, то все, что мы держим «при себе», влияет на обмен веществ в организме — а это приводит к патологии клеток и расстройству нервной системы. В Венгрии говорят: «Не вдыхай в себя собственную злость». Привычка сдерживать свои чувства и хранить их взаперти может обернуться для человека опасными вещами.
Попытки оградить себя от собственных чувств, желание защитить других от их сильных эмоций — в конечном счете это никогда не срабатывает. Кто из нас с малых лет не приучен отказываться от своих внутренних откликов на какие-то явления, то есть, иначе говоря, отрекаться от самого себя — себя подлинного.
Ребенок приходит домой и заявляет: «Ненавижу школу!» И что он слышит в ответ? «Ненависть — слишком сильное чувство», «Не произноси этого слова ненавижу», «Ну не может же быть все так плохо» — вот что обычно говорят родители. Ребенок падает и обдирает коленку, а взрослые утешают: «Все хорошо, ты в порядке!» Движимые первым желанием поддержать ребенка, дать ему собраться духом, помочь перенастроиться или оправиться от боли как телесной, так и душевной, заботливые взрослые, как правило, совершают две ошибки. Они или слишком преуменьшают значение того, что переживает ребенок, или — совсем непреднамеренно — дают ребенку понять, что одни чувства испытывать можно, а другие — недопустимо.
Порою замечания взрослых скорее напоминают приказы и отличаются откровенной бестактностью: «Успокойся!», «Возьми себя в руки!», «Не обращай внимания!», «Да ты у нас плакса!»
В первую очередь дети учатся, наблюдая за нами: что мы делаем и как поступаем. Но они редко прислушиваются к нашим назиданиям. Если домашняя атмосфера, созданная взрослыми, такова, что не разрешается выражать свою злость или гнев вымещается довольно травматическим для других способом, дети в такой семье быстро усваивают: иметь сильные чувства непозволительно, а иногда эти чувства и небезопасны.
Многие привыкают лишь реагировать — реагировать, но не отзываться на происходящее.
Нас чаще учили прогонять свои эмоции — подавлять, залечивать таблетками, прятаться от них.
Один из моих пациентов — врач, подсевший на сильнодействующие рецептурные препараты, — как-то раз позвонил мне рано утром: «Доктор Эгер, я вдруг понял прошлой ночью, что ведь в Аушвице не было никакого [антидепрессанта] прозака». Понадобилось некоторое время, чтобы переварить услышанное. Необходимо четко разграничивать, когда люди от тоски забрасывают в себя таблетки и когда нуждаются в приеме необходимых лекарств, потенциально способных спасти их жизни. Но врач верно подметил. Хотя сам, чтобы избавиться от переживаний, обратился к внешним подпоркам в виде наркотических средств, в которых совершенно не нуждался.
Ничто извне не попадало в Аушвиц. У нас не было ни единого средства помочь себе стать бесчувственными, притупить боль, избавиться от страданий хоть на какое-то время, забыться и стереть из памяти реальность мучений, голода и неминуемой смерти. Нам оставалось лишь стать хорошими наблюдателями: внимательно следить за каждым своим шагом и точно оценивать происходящее. Мы должны были научиться просто быть.
Но я не помню, чтобы когда-нибудь плакала в лагерях. Я была слишком занята выживанием. Чувства пришли позже. И когда они пришли, я еще долгие-долгие годы умудрялась избегать их и прятать глубоко в себе.
Невозможно исцелить то, чего не чувствуешь.
75 лет бомбардировке Хиросимы: как жили пострадавшие — узнайте из нашей галереи:
Как специалиста по посттравматическому стрессовому расстройству, имеющего долгую, постоянную практику лечения американских военных, меня пригласили работать в комиссию делам военнопленных. Каждый раз, когда я приезжала в Вашингтон по делам комиссии, кто-нибудь обязательно да спрашивал, посетила ли я уже Мемориальный музей холокоста. У меня был опыт возвращения в Аушвиц, я стояла на той земле, где когда-то меня разлучили с отцом и матерью, — под тем небом, которое приняло моих родителей, когда их плоть стала дымом. Зачем мне ходить в музей, где мне будут рассказывать об Аушвице и других лагерях смерти что-то вроде «был там, сделал это»? Что нового мне там скажут? Приблизительно так я и думала.
Прошло шесть лет моей работы в комиссии, и все шесть лет я не стремилась переступать порог музея. Но вот однажды утром сижу я в нашем конференц-зале за столом красного дерева, мое имя выгравировано на стоящей передо мной маленькой табличке, и меня вдруг осеняет. Я осознаю, что было тогда и там и что есть сейчас и здесь. Я доктор Эгер. Я выбралась.
Пока я обходила стороной Мемориальный музей, пока убеждала себя, что не нужно мне вновь сталкиваться с прошлым, поскольку я уже преодолела его, — видимо, какая-то часть меня все еще оставалась там, в лагерях смерти. Часть меня еще не стала свободной.
Именно поэтому, собрав всю свою волю, я пошла в музей. Как я и боялась, это оказалось мучительно.
Меня переполняли чувства, и я едва могла дышать, когда увидела фотографии платформы, на которую в мае 1944 года в Аушвиц прибывали поезда. Потом я подошла к вагону для скота. То была точная копия старого немецкого железнодорожного вагона, который был предназначен для перевозки домашней скотины, но в котором перевозили нас. Посетители могли забраться внутрь и оценить, насколько это место было темным и тесным; почувствовать, каково было здесь находиться, когда людей набивали так плотно, что приходилось сидеть друг на друге; вообразить, как на сотни людей могло быть одно ведро для воды и одно ведро для испражнений; представить, как мы ехали и день и ночь без остановок и единственной едой была буханка черствого хлеба, выдаваемая на восемь, а порой на десять заключенных.
Перед входом в вагон я застыла, словно парализованная. За мной толпились люди, молча и с почтением ожидавшие, когда я зайду внутрь.
Тянулись долгие минуты, а я не могла это сделать; мне понадобились все силы, чтобы заставить себя поднять сначала одну ногу, потом вторую и втиснуться в узкую дверь.
Внутри вагона меня охватил ужас, и на минуту показалось, что сейчас начнется рвота. Я сжалась в комок, вспоминая те последние дни, когда видела родителей живыми. Неумолимый стук колес на путях. Тогда мне было шестнадцать, я не знала, что мы едем в Аушвиц. Не знала, что скоро и мать и отец будут убиты. В дороге нужно было выдержать все лишения и неопределенность. Но почему-то те переживания, казалось, было проще переносить, чем теперь заново.
На этот раз мне пришлось прочувствовать все. На этот раз я плакала. Я потеряла счет времени, сидя в темноте со своей болью, почти не замечая, как другие посетители входили, стояли рядом со мной и шли дальше. Я просидела там, наверное, час или два.
Когда я наконец вышла, то почувствовала себя иначе. Стало чуть легче. Пришло чувство опустошенности. Мои горе и страх никуда не делись. Я от всего вздрагивала: от свастики, глядевшей на меня с каждой фотографии; от застывших глаз офицера СС, стоявшего на страже. Но, вернувшись в прошлое, я позволила себе проявить чувства, от которых столько лет бежала.
Читайте также:
Смотрите наши видео:
