Образ жизни,

«Я знаю дату своей смерти»: невероятная история одного врача

Будни российской больницы в девяностые глазами реаниматолога.
Кадр из фильма «Аритмия»

Много книг написано о чудесных спасениях и врачебных подвигах, еще больше (увы) — о трагедиях. Но редкая книга столь же ярко представляет «человеческий» взгляд на медицину со стороны врача-реаниматолога, как «Милосердие смерти. Истории о тех, кто держит руку на нашем пульсе» Сергея Ефременко. Под этой обложкой собрано множество удивительных, трогательных и иногда пугающих случаев. Здесь переплелись дружба и любовь, взаимовыручка и надежда, подлость и безнадежность. С разрешения издательства «Бомбора» проект Здоровье Mail.ru публикует одну главу из книги — «Смерть друга».

Сергей Ефременко «Милосердие смерти. Истории о тех, кто держит руку на нашем пульсе» | Издательство «Бомбора»

В ординаторской к концу дня было шумно, весело и просто хорошо. Декабрьский вечер, неотличимый от ночи. Зимне-сказочный госпитальный парк, освещаемый нежным сиянием фонарей и лунным светом. Хороший кофе, легкий треп обо всем и ни о чем. Смена была сдана. Можно было расслабиться и не торопиться в холодные машины. Как всегда, кстати, в ординаторской образовался Юрец. Когда он появлялся со своими вечными шутками-прибаутками, ехидными и колкими замечаниями, всем становилось еще лучше. Работая, аки негр, еще на ста работах, помимо госпиталя, не ночуя дома неделями, он всегда сохранял необычайно позитивный настрой и бодрость духа. Мало кто видел его в дурном расположении или раздраженным. Всегда приветливый, умеренно саркастичный, он был любимцем среди своих. Даже недруги относились к нему с какой-то благожелательностью и уважением. Для нас он вообще был святой, ибо в своем стремлении добиться благосостояния семьи он отрицал все наши пьянки-гулянки и каждую свободную минуту старался посвятить своей любимой дочери Настеньке. Я же, зная его со студенческой скамьи, прекрасно осознавал, чего ему это стоило.

Он женился, по сравнению с нами, довольно-таки поздно, в тридцать два года, еще будучи врачом в Сибири. Брак этот был абсолютно непонятен и неожидан, по крайней мере, для тех, кто работал с ним. Его избранница была полной противоположностью ему. Младше на десять лет, абсолютно не красавица, при этом она обладала настолько тяжелой аурой, что нахождение рядом с ней более десяти минут становилось тягостным и невыносимым. Хотелось быстрее выскочить из комнаты, будто с тобой рядом находилась нечистая сила. Тяжелый взгляд ее абсолютно черных глаз из-под черных густых бровей буквально прожигал тебя насквозь. Ее вечная угрюмость, сквозившая в каждом ее слове, каждом ее движении, заставляла окружающих постоянно чувствовать себя в чем-то виноватыми. Но, как ни странно, Юрец нашел в этой абсолютно непонятной (по крайней мере, мне) девушке свое счастье. Конечно же, на свадьбу к Юрцу никто из самых закадычных друзей не попал. Нет, мы хотели, мы страшно хотели устроить веселый балаган, но... Несмотря на женитьбу, Юрец остался таким же, каким и был — своим «в доску» парнем, таким же веселым и ехидным, простым и открытым. И даже в своих маленьких житейских хитростях он был прозрачен, и все его задумки постоянно отражались на его лице. Остренький носик, очочки и хитрый прищур глаз выдавали все его намерения еще на фазе их задумок и осмысливания. Его шутки и шутки над ним обычно не оставляли равнодушным весь госпиталь.

Заброшенная больница на западе Москвы: фоторепортаж — смотрите в галерее:

Однажды в студеную зимнюю пору, на дежурстве, он поспорил с дежурным травматологом, что покажет ему обалденный эротический спектакль. Надо учесть, что в то время у нас не было ни видаков, ни порнофильмов. Слава, будучи умудренным опытом мужчиной, страстным любителем хорошего коньяка, поразмыслил, что ежели спектакль не удастся, то Юрец выставит ему бутылку отличного армянского коньяка (что в то время также было величайшим дефицитом), в противном случае он посмотрит обещанный сексуальный сеанс и затем разопьет коньячок из своих запасов вместе с Юрцом.

Итак, поздний вечер, Сибирь, мороз. Двое в валенках и полушубках, с торчащими из-под них белыми халатами, молча пробирались сквозь глубокие сугробы к окнам административного корпуса, неся с собой деревянную лестницу. Одиноко светящееся окно главного врача госпиталя говорило о непрекращающейся плодотворной работе нашего кормчего на благо всего мирового здравоохранения и сибирского в частности. Потом Славик под дружный хохот всей ординаторской рассказывал, как он, старый балбес, купился на эту шутку. Как он тащился по сугробам, аки тать в ночи, с этим молодым придурком, проклиная свою любовь к халяве и коньяку в частности. Как они с трудом поставили лестницу на уровне окон кабинета величайшего из главных врачей сибирской современности и неуклюже, в валенках, по очереди взбирались наверх, рискуя каждую минуту с грохотом свалиться вниз. Как они наблюдали сквозь неплотно закрытые шторы за чудным спектаклем любви двух тюленей: главного врача, под сто двадцать килограммов веса, и нашей начмедицы, ростом под сто восемьдесят и весом чуть менее, чем у главного. Хохот потрясал ординаторскую при описании нижнего белья главврача — нелепо болтающихся на голой заднице драных кальсон с коричневыми полосами и носками с дырками на пятках.

Но еще больший хохот потряс нас, когда Славик рассказал, что, когда он достал из заветных закромов бутылку отличнейшего армянского коньяка и, думая, что после столь необычайной прогулки по морозу и сугробам, после всех переживаний и опасностей они вкусят волшебный напиток, он получил громадный облом и величайшее разочарование. Юрец, ехидненько улыбаясь, сказал ему, что коньяк им выигран и сейчас он не расположен к питию. И что этот коньячок он унесет домой и, может быть, когда-нибудь они со Славой, при удобном случае, вместе выпьют его. Слава, давясь слюной и понимая, что это эфемерное «когда-нибудь» ждать ему, как пришествия коммунизма, все дежурство умолял Юрца внять зову разума, угрожал ему всяческими напастями, обзывал его жмотом и сволочью, чтобы тот отдал коньяк. Но Юрец был непоколебим в своей правоте — сладенько улыбаясь, он мило отбивался от всех Славкиных посягательств на коньячок и таким образом выдержал оборону до утра. В этом был весь Юрец. 

Но помимо шуточек, он был прекрасным врачом, врачом от Бога. Он страстно любил всех своих больных, независимо от возраста и положения. Он вкладывал в них всю свою душу и мастерство. И это качество было определяющим в его жизни — любовь к больному.

Лучшая и худшая больницы мира — в нашей галерее:

Потом родилась Настенька, наступила перестройка. Период всеобщего дефицита достиг границ, за которыми начинались хаос, голод и разруха. Но вместе с тем наступило время дикого, бандитского рынка. Город и при советской власти был страшно криминализован, но эта криминализация была больше бытовая — с вечными пьяными разборками неимоверно пьющих шахтеров, дурных гоп-стопов по пьяни, бытовых убийств и членовредительств. В новых же условиях на шахты вдруг повезли импортную бытовую технику, японские легковые машины. У директоров шахт, их родственников и прочей советской элиты появились первые магазины. Город, окруженный «зонами» для заключенных, большинство из которых и вышло из шахтеров, стал просто криминальной столицей. «Качки» с характерными рожами за копейки, а порой и просто за удар в лицо экспроприировали неожиданно свалившиеся на голову работяги счастье в виде импорта.

Вечное недовольство супруги Юрца превратилось в остервенелое ожесточение. Она, видя, что шустрые пацаны ее возраста и младше, которые еще вчера были шпаной подзаборной, «третьим ОРСом», стали превращаться в крутых парней с иномарками и импортной техникой в доме, поняла, какая жесточайшая ошибка случилась в ее жизни. Выйдя замуж за врача, символ успеха и стабильности при советской власти, она рассчитывала на достойную жизнь в рамках той системы. Но сейчас, смотря на этого вечно не унывающего юродивого и сравнивая его со своими одноклассниками-бандитами, она вдруг все поняла. Поняла, что этот ни к чему не приспособленный, кроме своей профессии, докторишка в новой жизни просто никто. Соответственно, и она, его жена, и так не вовремя родившаяся дочь — тоже никто. Жизнь Юрца вне работы превратилась в ад. И только безмерная любовь к дочери заставляла его после бесконечных дежурств, с помощью которых он пытался хоть на йоту приблизить существование своей семьи к нормальному, приходить домой неунывающим и доброжелательным. Жена же его воспринимала это как еще более страшное издевательство и потихоньку начала прикладываться к «горькой».

Но наша команда не стояла в стороне от великих дел страны. Мы начали лечить и жертв рэкета, и самих рэкетиров, и милиционеров. И тем самым как бы стали над «схваткой».

Иногда к нам в реанимацию врывалась вооруженная автоматами и пистолетами «братва», иногда плача, иногда умоляя, иногда угрожая растерзать нас и наши семьи, с единственной просьбой — спасти «братку», подстреленного этими «козлами» из конкурирующей бригады. Эти картинки, с расставленными вдоль стены врачами и сестрами под дулами автоматов и позерски рыдающими близкими подельниками усопшего, сейчас вспоминаются со смехом, но тогда всем было отнюдь не весело. Юрец, попадая даже в такие ситуации, находил место для своего тонкого философского юмора.

Однажды в перестрелке застрелили очередного лидера одной из группировок. Вся эта бандитская шобла, как всегда, с воплями и криками ворвалась в реанимационный зал и, истерично лязгая затворами всех своих стволов и наводя их на медперсонал, стала требовать немедленного спасения своего братана. Но Юрец, дежуривший в эту ночь, видел, что парень уже мертв, по крайней мере минут тридцать. Скажи он об этом в те минуты — и схлопотал бы пулю от какого-нибудь малахольного запросто. Юрец хладнокровно заинтубировал покойника, подключил его к аппарату искусственной вентиляции легких, сымитировал постановку капельницы и вывел успокоившихся «братков» в приемное отделение. Он спросил, кто из них самый главный, отвел его в сторону и начал разговор. Он объяснил, что травма смертельная, но парня может спасти только один препарат — тут Юрец назвал один из самых современных антибиотиков, который появился только в стране. Этот препарат был в областном городе, до которого на машине было езды часа четыре. Юрец спокойно объяснил «быку», что времени у ребят мало, и если они не достанут препарат, то, извините, сами нам не помогли.

Первые бандиты были как дети-олигофрены — тупы и доверчивы. Оставив пару бойцов у дверей реанимационного зала, вся эта кодла ринулась на поиски заветного эликсира жизни. Через пятнадцать минут они подняли на ноги главного аптекаря города, Фельдмана, и он, прощаясь с жизнью, думая, что вот и он дожил до переживаемого всеми его предыдущими поколениями погрома, поехал в одних трусах и майке в центральную аптеку. Там он наконец понял, что погром откладывается, но жизнь оборваться может в любую секунду. Названное лекарство он нашел только на областном аптечном складе. И вот, срывая тормоза внедорожников, гоп-компания ринулась в областной город. Главарь же вернулся в госпиталь.

Через четыре часа Юрец, со «страдальческим» лицом вытирая пот со лба, вышел к «браткам» — лекарства не достали, помер ваш товарищ. Дикие рыдания и крики, разрывание тельняшек на груди были уже не опасны. Братва обступила окоченевший труп, взяли его на руки и вынесли прочь из госпиталя в ночь, при этом даже не удосужившись вытащить интубационную трубку изо рта. Утром Юрец со смехом рассказывал, как он «направил энергию атома в мирное русло». Правда, Фельдман с тех пор с нами не здоровался и вскоре улетел в Израиль.

А нам уезжать было пока некуда. И мы решили всей командой приобщиться к благам наступившего капиталистического завтра. Первым делом мы открыли счет в банке. Государственном, сберегательном. Открыли на мое имя, но по Юркиным связям.

Мы стали оказывать шахтерам дополнительные услуги — нет, конечно же, ничего эксклюзивного, но добрая беседа и многозначительность убеждали новых рабочих лидеров (потом ставших акулами капитализма) в необходимости данного вида услуг. И не было лучше переговорщика при заключении контрактов, чем Юрец. Скромный костюмчик, очки, доброе лицо и искренняя улыбка творили чудеса — деньги рекой потекли на наш счет. Обналичка тогда ничего не стоила, налоги не платились — деньги снимались, привозились в отделение и раздавались по ведомости всем сотрудникам. Мало того, мы стали торговать углем. Шахты отпускали нам уголь по сверхнизким ценам, мы его продавали в Центральную Россию, Москву, на Украину. Ординаторская превратилась в биржу. Часть людей с утра шла на наркозы, часть работала в реанимации, а мы с Юрцом мотались по шахтам, вели переговоры по телефону, отправляли факсы из приемной главного врача (платя тому крайне смешные для нас деньги). Мы регулярно стали летать в Москву, несколько раз мотались за границу на всевозможные стажировки по специальности и конгрессы. Но, как всегда полагается в нашей родной стране, всему хорошему приходит конец. И приходит он неожиданно и быстро. Вдруг страшно взлетели цены на железнодорожные перевозки, и наш уголь, за который билось полстраны, за Уралом стал в одночасье никому не нужен.

Тогда и начался настоящий крах. В стране, где железные дороги, как артерии, несли потоки грузов по всему громадному организму, эти артерии вдруг просто перевязали громадными ценами. Экономические связи рухнули в тот же момент. Я думаю, что более гнусной диверсии придумать было трудно. Шахты стали вставать одна за другой. Уже не до наших услуг. Какое там, на фиг, здоровье, работу бы сохранить. Все начало лететь в тартары.

И тут мы решили — пора валить. Тем более местные мафиози начали приглядываться к нам все пристальнее и пристальнее. Авторитет врача уже не спасал. Короче, нужно было сматываться. Но куда? За рубеж, но мы там уже были и первыми поняли, что сказки о том, что нас везде ждут — полная чушь. Оставалось одно направление: Москва. На том и порешили.

Первым рванул я, через полгода приехал Юрец — купил небольшую квартирку и начал работать со мной в одном госпитале. Но все деньги, заработанные нами в лихие денечки, моментально улетучились. Надо было все начинать сначала. По приезде Юры в Москву я был у него на квартире всего один раз. Его благоверная стала еще страшнее и стервознее. Зло и зависть неисчерпаемым потоком лились из нее. Меня она ненавидела, как, впрочем, и всех, кто был хоть чуть-чуть успешнее. Мужа она продолжала презирать и орала, что Москва ей не нужна и что «теперь они с голоду сдохнут в этой проклятой столице». Дура просто не понимала, что, оставаясь в Сибири, могла просто сгинуть в тайге.

Как кормят в зарубежных больницах? Узнайте из нашей галереи:

Юрец же работал как оглашенный. Он постоянно заглядывал в свою записную книжечку и смотрел, куда ему сегодня ехать дежурить — в роддом, наркологию или в госпиталь. Но жизнь потихоньку налаживалась и в Москве. Он начал присматривать себе машину, появились какие-то деньги. Дома все так же ждала любимая дочка и не ждала любимая им, но ненавидящая его жена.

И вот появился в ординаторской наш Юрец. В этот раз он был серьезен и печален. Я подумал — опять жена достала. Но он вдруг тихо произнес:

— Ребятки, мне кирдык. Все. Приехал. Теперь я почти точно знаю свою запись в книжке Судеб. Родился двадцать четвертого апреля одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года, умер в две тысяча первом году... Вот только число и месяц не знаю. Но, судя по картинкам, это будет где-то в апреле.

Он молча всунул в негатоскоп компьтерно-томографические снимки грудной клетки, живота, малого таза. Воцарилась зловещая тишина. Всем сразу все стало ясно: печень, легкие, селезенка были усеяны метастазами. Юрец печально продолжал:

— Рак сигмы с метастазами. Ребятки... это конец.

Слезы медленно покатились по его щекам. Все, зимняя сказка моментально превратилась в кошмар. Смерть неслышно и плавно заскользила вокруг нас.

В этот вечер мы все вместе поехали к Юрцу домой, устроили тихую пьянку, и все понимали — это прощание. Завтра он ложился в госпиталь, и его ждала операция, химиотерапия и все прелести онкологии. Все больше молчали. Наливали водку в стаканы, молча выпивали, кое-как закусывали и опять молчали. Юрец просил только об одном:

— Ребята, не бросайте жену и дочь. Умоляю, не бросайте их.

Мы все, конечно же, клялись в том, что не бросим, что не надо себя хоронить заранее и мы еще повоюем. Но и Юрец, и мы понимали — все слова, пустые и ничего не значащие.

В этот вечер я приплелся домой, и меня прорвало. Я рыдал так, как рыдал только при известии о смерти деда. И это были не пьяные слезы. Это были рыдания о невозвратности судьбы и ее жестком выборе.

Юрца прооперировали, но это было бесполезно. Он умер у меня на руках шестого апреля. 

Читайте также:

«И вас вылечат»: истории людей, которые верили Кашпировскому

Между пациентами, врачами и чиновниками выросла стена. Что не так с российской медициной?

Россияне десятилетиями дают взятки врачам. Почему эти деньги губят медицину всей страны?

Смотрите наши видео:

Контент недоступен

 

Обнаружили ошибку? Выделите ее и нажмите Ctrl+Enter.