Эксклюзивное интервью с реаниматологом из Кардиффа (Уэльс, Великобритания) Мэттом Морганом, который на протяжении всей пандемии работал в ковидном госпитале и видел столько случаев коронавирусной инфекции, что знает об этом заболевании больше многих.
— Насколько пандемия коронавируса изменила вашу жизнь?
— С одной стороны, пандемия изменила мою жизнь кардинально, а с другой — не изменила вовсе ничего. Реанимационная палата, где я работаю на протяжении всей своей карьеры, — это место, где мы сталкиваемся с тяжелейшими случаями буквально каждый день. Я сотни и тысячи раз сообщал родственникам наших пациентов плохие новости, тысячи раз принимал решения о лечении, основываясь на крупицах информации, — и, в общем-то, привык работать в условиях «полумрака», когда ты не понимаешь, как помочь конкретному человеку, сработает ли лекарство.
Главное отличие пандемии — в том, что впервые за всю мою карьеру публика, правительство, обычные люди, не работающие в больнице, могли видеть, с какими трудностями нам приходится сталкиваться. И как бы странно это ни прозвучало, в каком-то смысле это сделало нашу работу легче: например, никогда прежде мы не видели на выходе из больницы людей с плакатами благодарности и поддержки, никогда прежде у нас не было обедов с доставкой, тем более от незнакомых людей, никогда прежде правительство не было готово выделить нам те ресурсы, которые на самом деле нужны. Палата интенсивной терапии на несколько месяцев стала местом, за которым следят многие — и видят, как мы спасаем жизни.
— А если говорить об изменениях за пределами больницы?
— Конечно, я не только врач, но и муж, отец, владелец собаки — и тут, конечно, меня ждали колоссальные перемены. Обычно, отправляясь на работу, я оставляю собственное «я» за пределами стеклянных дверей палаты.
Во время пандемии, находясь в госпитале, я не мог избавиться от мыслей о детях, пожилых родителях, о жизни в целом.
— Недавно у нас выходила статья, представляющая собой расшифровку сессии у психотерапевта, во время которой врач ковидного госпиталя рассказывает о своих страхах и переживаниях — и отмечает, что уже просто не может жить прежней жизнью. Как этот опыт отразился на вас? Как вы боретесь с тревожностью?
— Люди часто спрашивают меня, как я справляюсь, и началось это задолго до коронавируса. Каково это — днем сообщать матери, что ее сын умер, а вечером возвращаться домой, идти в кино или на вечеринку? Для меня это очень личная тема. Когда я сталкиваюсь с печальными, даже трагическими вещами на работе, скажем, со смертью тех, кто младше меня, конечно же, я чувствую боль и разочарование. Я много думаю об этом. Есть люди, с которыми мне довелось повстречаться в реанимации, остающиеся со мной навсегда. Однако это не вгоняет меня в депрессию, а побуждает острее воспринимать жизнь. Поэтому, сообщив днем страшную новость незнакомому человеку, я еду домой на велосипеде, думая об этом, и обнимаю своих детей чуть крепче обычного. Чуть меньше беспокоюсь о налогах или проколотой шине — эти вещи ничего не значат.
— Звучит по-настоящему вдохновляюще.
— Мне кажется, мы, врачи, способны видеть красоту жизни острее, чем многие другие. Кто-то учится ценить ее через музыку, кто-то — через поэзию, а у меня есть возможность ежедневно наблюдать, что мы на самом деле теряем, не обращая внимания на красоту жизни. Отделение интенсивной терапии воспитало у меня чуть ли не стоическое отношение к действительности: «Счастлив ли я? Что ж, я здоров, здоровы и мои дети — значит, разбитое окно или спустившаяся покрышка не должны выбить меня из колеи».
Смотрите в нашей галерее, как статую Христа в Рио-де-Жанейро «превратили» в доктора:
— Сегодня в медицинском сообществе идет множество разговоров о том, на что похоже заболевание COVID-19, и как в связи с этим его лечить. Например, в июне американский вирусолог Уильям Хазелтайн заявил, что коронавирус — это «нечто среднее между вирусом полиомиелита и ВИЧ». Каковы ваши наблюдения за время работы в ковидном госпитале?
— Когда коронавирус только приближался к Великобритании, мы ожидали, что это будет просто еще одна легочная инфекция, к лечению которых мы привыкли. Но сейчас мы знаем, что правильнее считать COVID-19 не инфекционным заболеванием, а патологией иммунной системы.
Ведь это не вирус убивает людей, а реакция их собственного организма. Именно иммунный ответ на коронавирус порождает все эти тромбы, проблемы с сердцем, инсульты и так далее.
Однако это, по сути, все, что нам удалось понять к настоящему моменту. Медицина обычно крайне неохотно признает собственное незнание, и вместе с тем слова «я не знаю» — одни из самых важных в нашем деле. И когда меня спрашивают, будет ли вторая волна, я могу ответить лишь одно: «Не знаю». Это не значит, что математические модели, предсказывающие вторую волну, неверны: просто в эпидемиологии всегда есть место неопределенности.
Если говорить об упомянутом вами сравнении, то — да, полиомиелит многое изменил в медицине. Эпидемия полиомиелита, прежде всего в США, спровоцировала очень активный поиск вакцины, и процесс ускорило также заболевание президента, Франклина Д. Рузвельта (к слову, скорее всего у него был и не полиомиелит вовсе, а синдром Гийена-Барре). Моя книга начинается с истории об эпидемии полиомиелита в Копенгагене, и именно тогда, в 1950-е, появилась реанимация в современном смысле, — и ее развитию очень поспособствовало беспокойство родителей по поводу детей, страдавших от этого заболевания. В случае с COVID-19 дети кажутся наименее пострадавшей категорией — но зато люди стали больше беспокоиться о пожилых родителях.
Безусловно, есть кое-что общее у коронавируса и с ВИЧ, но не столько в биологическом смысле, сколько в социальном. Ведь именно внимание публики к незнакомому вирусу в конце концов помогло создать эффективную терапию ВИЧ, и именно реакция публики на коронавирус побудила вводить масочный режим, социальную дистанцию, карантин — меры, которые спасли многие жизни. Я надеюсь, мы добьемся того, что COVID-19 можно будет лечить, как ВИЧ-инфекцию, и от коронавируса можно будет привиться, как от полиомиелита.
— Москва официально вышла из карантина, и есть ощущение, что люди не просто не сохранили «самоизоляционные» привычки, а восприняли отмену ограничительных мер как разрешение жить по-старому: танцевать, сидеть в любимых кафе, собираться большими компаниями. Как вы оцениваете меры, принятые в Великобритании и по всему миру?
— На мой взгляд, эпидемиологические расчеты — вещь настолько сложная, но мы едва ли скоро поймем, кто был прав, а кто — нет. Возможно, это станет понятно лишь через несколько лет. С точки зрения чистой борьбы с коронавирусом все просто: чтобы он не распространялся, нужен жесткий карантин. Но такие меры грозят смертями от других причин: недолеченных онкозаболеваний, депрессий...
Мы не можем думать о COVID-19 как о вещи в себе, нужно оценивать меры по противостоянию пандемии как единое целое.
Мертвым неважно, от чего они умерли: они останутся мертвыми.
Такие исследователи-экономисты, как Даниель Канеман и Амос Тверски, произвели революцию в экономике и теории принятия решений. Они разработали идею поведенческой экономики, которая предполагает не только оценку происходящего с точки зрения цифр, но и учитывание человеческого фактора. Перенося их подход на медицину и эпидемиологию, можно сказать так: вы можете принудить людей самоизолироваться и носить маски, но вы не можете предсказать, как это скажется на их поведении. Нося маски, не начнут ли люди пренебрегать дистанцией? Страдать от прыщей, и потому отказываться от масок?
Бросить всё и победить COVID-19. Смотрите 11 бизнес-примеров в нашей галерее:
— Можете ли вы оценить, какие методы терапии COVID-19 показали наибольшую эффективность в вашем госпитале?
— Я участвую во многих исследованиях в Уэльсе, и в том числе слежу за темой терапии COVID-19. В июне были опубликованы данные о самом масштабном исследовании по коронавирусу: оно предполагает лечение стероидом дексаметазоном, снижающее смертность на 30%, а это просто колоссальное число. Но медицинское сообщество обеспокоено тем, как эти сведения были обнародованы: краткий пресс-релиз, фактически одно электронное письмо на 220 слов — и это в случае с главной медицинской находкой нашего поколения! Это потрясет доказательную медицину, где так поступать казалось немыслимым. Но ведь и скрывать информацию о препарате (дешевом и доступном буквально по всему миру!), который позволяет спасти тысячи и тысячи пациентов, неправильно; вместе с тем такая публикация подрывает сами основы доказательной медицины.
Один из методов, помимо ИВЛ, применяемых в тяжелых случаях COVID-19, — это ЭКМО, экстракорпоральная мембранная оксигенация. Каких-то 10 лет назад аппараты ЭКМО были огромной редкостью, и даже сейчас в трехмиллионном Уэльсе нет специализированного центра с доступом к этой технологии — так что мы вынуждены перевозить пациентов в Лондон. Надеюсь, что пандемия коронавирусной инфекции также сделает и эту технологию более распространенной.
— Что было самым сложным для вас в работе во время пандемии?
— По сравнению с обычным режимом работы отделения интенсивной терапии, с медицинской точки зрения все было намного проще: по сути, нам не нужно было заниматься диагностикой — у подавляющего числа пациентов был один и тот же диагноз. Но нагрузка на персонал оказалась такой, что справляться было очень нелегко. Кроме того, COVID-19 не позволял нам выстроить хорошую коммуникацию с членами семьи заболевших: из-за всех ограничений приходилось сообщать новости, порой трагические, по телефону, а психологически это чертовски тяжело для всех, и для врачей, и для родственников пациентов. Как правило, я помню лица матерей или жен, которым говорил о смерти их сына или мужа, но теперь вспоминаю лишь их голоса — и экран смартфона.
— Насколько важна роль интуиции в работе реаниматолога и конкретно во время экстремальных ситуаций вроде пандемии?
— Основа интуиции — конечно же, опыт. В том числе опыт избежания ошибок. Огромное значение в моей работе имеют чек-листы, в которых перечислены самые базовые вопросы, которые я должен задать себе и пациенту, самые, казалось бы, очевидные вещи.
И даже если я убежден, что у человека в палате COVID-19, у одного из ста окажется что-то другое — при идентичных симптомах.
И если у тебя за плечами опыт, если ты проверяешь все по чек-листу, то в какой-то момент ты действительно подумаешь: «Что-то не сходится», — и спасешь жизнь.
У меня была пациентка с COVID-19, которая реагировала на ИВЛ не совсем так, как остальные, и в итоге у нее оказалась болезнь легионеров — с другой терапией. Чек-лист подсказал мне: «Вы подумали о другом диагнозе?» — и этот простейший вопрос побудил рассмотреть ситуацию по-новому, отключить автоматизм. Так что, конечно, опыт и интуиция важны, но самым главным является строгая механика всех процедур, продуманная структура работы.
Читайте также:
Смотрите наши видео:
