Сейчас она работает в городе Кольчугино Владимирской области. Принцип выбора прост: ехать туда, где на тебя не очень давит начальство и где ты реально можешь помогать людям. Впервые материал был опубликован в июле 2023 года.
Про Евгению Короткову я узнала из медицинского подкаста «Охотин и Сизов». Я слушала за рулем, затаив дыхание, и даже не заметила двухчасовой пробки.
Самое удивительное в Жене Коротковой — не ее трудовая биография, хотя иные за всю жизнь не успеют столько, сколько она уже успела за 32 года. Не характер — жесткий и одновременно доброжелательный. А то, что все нормальные люди стремятся найти в жизни зону комфорта, и лишь хирург Короткова бесконечно ищет трудностей, приключений и ответственности. Почему?
«Ключевое слово — нормальные, — смеется Женя. — Наверное, со мной что-то не так». По городу эта высокая девушка передвигается пешком, и с такой скоростью, что за ней невозможно угнаться. Все у нее на предельных скоростях.
Начало. Институт, ординатура и московская больница
— Я уже в седьмом классе поняла, что хочу в медицину, хотя и мои родители, и дедушка с бабушкой со стороны папы заканчивали Лесотехнический институт. В школе в городе Пушкино, где я училась, был специализированный класс при Втором меде. В 10–11-м классах какая-то часть занятий проходила в институте, туда я и поступила на педиатрию — все говорили, что это лучший факультет в вузе.
Учиться было легко, у нас в группе все дружили, поддерживали друг друга, преподаватели нас любили. Во время учебы у нас шли занятия в Филатовской больнице, где мы все профессионально очень выросли. Там был кружок, доклады, конференции, практические занятия, виварий. Позже нам давали кусочки ставок, и мы работали кто в приемном отделении, кто в операционной.
Я была в операционной и окончательно поняла то, что заподозрила еще на первом курсе: педиатрия — не мое. Мне и сейчас, конечно, приходится лечить детей, когда бывают экстренные обращения. Но это тяжело. Слишком велика эмоциональная вовлеченность и родителей, и твоя собственная.
Про малышей не всегда понимаешь, когда им действительно больно. Он плачет — мне его сразу жалко, объективность страдает.
У меня было много возможностей пойти в детскую хирургию, но я поняла, что надо во взрослую. Сначала хотела в Склиф, в сочетанную травму, но потом стало ясно, что и это узковато. В итоге я поступила в ординатуру на общую хирургию, хотелось иметь максимально широкую специализацию. Кроме того, мне нравились сосуды, но для этого требовалась отдельная ординатура. В итоге задача была найти место, где можно проходить общую хирургию, но с упором на сосуды.
И таким местом неожиданно оказалась одна из престижных московских больниц. Думала, что иду туда на три месяца, но осталась на три года — два ординатуры плюс год работы. Все там было супер, кроме двух вещей: мало экстренной хирургии, которая меня так привлекала, и специфический контингент больных. Некоторых нужно было брать под особый контроль, но не потому, что они тяжелые, а потому что важные. Их так и называли — «подконтрольные пациенты». День начинался с обхода реанимации, а затем всей свитой — с главным врачом, начмедами, заведующими всех отделений — навещали «подконтрольных». На это уходила куча времени, тем более что эти пациенты были рассредоточены по всей больнице.
После первого года ординатуры я проявила инициативу, и меня взяли врачом-стажером. Я дежурила вторым хирургом, как и положено, когда у тебя еще нет сертификата, и уже много чего делала. Но, когда я получила сертификат, я поняла, что между вторым хирургом и ответственным хирургом — по-прежнему лежит пропасть, и в этой больнице мне ее не преодолеть. Мне никогда не дадут принимать собственные решения.
Плюс у меня обострились проблемы с позвоночником, была операция, и еще были сложные личные отношения с врачом из другого отделения. Он звал меня замуж, я не пошла, и после этого нам трудно было встречаться и работать рядом. Вот так одно наложилось на другое, и стало ясно, что пора что-то менять.
На краю света. Первые впечатления
Я давно хотела поработать в некоммерческой организации за рубежом. Еще в 2016 году меня интересовал проект Health&Help, а тут оказалось, что они достроили клинику в Гватемале и набирают волонтеров. Мне сказали: «Если отработаешь у нас 9 месяцев, то авиабилеты оплатим. Учи испанский». Это был май. Я взяла билеты на октябрь, доработала в больнице, 10 июля уволилась и стала готовиться к отъезду.
В Гватемале мне предстояло работать в маленькой деревне под названием Чуинахтахуюб, рядом с городом Момостенанго — причем не хирургом, а general practitioner, врачом общей практики, и делать все: неотложку, амбулаторную хирургию, терапию, педиатрию.
Я к тому времени уже поездила по Европе, несколько раз была в Швейцарии, где живут мои родные со стороны папы — дедушка с бабушкой и тетя. Но страны третьего мира мне всегда были особенно интересны: другой уровень жизни, другая культура, другой менталитет. Бедность и отстающая экономика меня только привлекают. Правда, я была наслышана об уровне преступности в Гватемале, но решила, что в деревне это не страшно. Лишь бы доехать из Гватемала-сити без приключений.
Ребята, которые должны были меня встречать в аэропорту, опоздали, а связи не было.
Наконец за мной приехали, отвезли ночевать в гостиницу. На следующий день мы на автобусе доехали до Момостенанго, а оттуда на флетере до нашей деревни. Флетера — это местное такси. По сути, пикап, у которого впереди два сидячих места, а сзади открытый багажник, в котором все едут стоя. Я как только это увидела, сразу поняла, что мне здесь понравится.
У нас в команде были американец, англичанин и один местный парень, Паскаль. Чуть позже приехала врач из Бельгии, с которой мы 4 месяца проработали вместе и очень подружились. Я какое-то время была единственной русской. Общим языком для всех был английский, испанского я поначалу почти не понимала. Местные и вовсе говорят на киче, но, поскольку на прием обычно приходят с толпой родственников, то обязательно находился кто-то, кто переводил на испанский, а мне уже с него — на английский. Но испанский у меня пошел неожиданно легко, и за месяц я заговорила. Наверное, помогло то, что я немного знала французский.
«Где у тебя болит? — Повсюду!»
Больница представляла собой домик с внутренним садом. Три комнаты с одной стороны занимала консультация, другая сторона — туалет и ванная, третья — гараж, кухня, столовая, а четвертая — комнаты волонтеров с кроватями. Из техники у нас имелись электрокардиограф, монитор, потом мы добыли кислородные баллоны — стационарный и переносной. Были экспресс-тесты на инфекции, тесты мочи; тонометры, фонендоскопы, пульсоксиметры, глюкометры и гемоглобинометр, который немножко врал.
Просыпаешься с утра и слышишь, как в консультацию потихоньку подтягиваются пациенты. Быстро умываешься, завтракаешь и идешь на прием. По большей части это рутина. Приходят с жалобами на сопли или на то, что ребенок «no come», не кушает. Я спрашиваю «dónde te duele», что болит, на это нередко следует ответ «todo el cuerpo» — всё. Делаешь какие-то базовые тесты, в основном на сахар, потому что диабет там не редкость.
Если речь шла о неотложной хирургии, то делали только то, что можно сделать под местной анестезией. Однажды человек, работавший в поле мачете, случайно рубанул себя по ноге. Он лежал в поле, истекая кровью, пока его не хватились и не доставили к нам. Состояние было тяжелым, но мы зашили рану, справились с острой кровопотерей и положили в палату под наблюдение на несколько дней.
Если нужна была общая анестезия, мы везли пациентов на своем автомобиле (у местных машина была далеко не всегда) в ближайшие городки — столицу нашего департамента Тотоникапан, в Кесальтенанго, в Момостенанго, или просто Момос. Он был всего в 10 километрах от нас, но в горах это не ближний путь, особенно в сезон дождей, когда дороги размыты. Там тоже не было настоящей больницы, только El Centro de Salud — Центр здоровья, но с отдельной операционной, где могли сделать кесарево сечение, если повезет и техник-анестезист окажется на месте.
Как правило, детей в деревнях рожают дома с помощью комадрон (повитух), но если что-то идет не так, то бегут за врачом. Мне пришлось познакомиться и с акушерством тоже.
Однажды к нам пришла женщина, которую мы направили на плановое кесарево в госпиталь в Тотоникапан, но она проигнорировала назначение. Вернулась к нам на сорок второй неделе, с зелеными отошедшими водами, и сказала: «Хочу рожать у вас. Вам что, трудно мне капельницу поставить?» Я уж не знаю, как мы ее доволокли до Центра здоровья, и очень повезло, что в тот день техник-анестезист работал. Я тогда в первый — и пока единственный — раз ассистировала на кесаревом. Мама осталась жива, ребенок родился тяжелый, но главное — живой. Приятно было, что мы успели.
Что касается настоящих муниципальных больниц, то они находятся в больших городах. Ближайшими к нам были Тотоникапан и Шела (Кесальтенанго) — культурная столица Гватемалы. Там был госпиталь с хорошим оборудованием и врачами, где из-за перегрузки царил полный хаос. Деревенскому человеку пробиться туда было почти невозможно, но мы однажды привезли ребенка с тяжелой черепно-мозговой травмой, и его, к счастью, приняли.
Короче, мы работали и как скорая тоже. Стабилизировали, оценивали состояние, оказывали экстренную помощь, грузили на нашу машину, если она была на ходу, либо вызывали такси за свой счет. Бывало, что мы довозили больного до Центра здоровья, а оттуда его уже везла их собственная машина, которой мы оплачивали бензин. Вот такая маршрутизация.
«Пациенты получали бесплатные лекарства и продавали в ближайшей лавке»
За девять месяцев у нас была единственная смерть. Это было воскресенье, когда мы обычно ездили в город за продуктами, а в клинике оставался Паскаль. И вот звонит он нам и говорит, что родственники привели парня, у которого очень низкая сатурация, одышка и что-то явно тяжелое. Мы все бросили, примчались обратно и поняли, что это отек легких. Что можно, мы сделали на месте, а дальше надо в больницу. Как назло, у нас не было собственной исправной машины, а у его родственников была, но не было прав. Без риска они могли довезти его только до Момоса, а уж из тамошнего Центра его бы доставили на собственной скорой в Тотоникапан. Потом мы узнали, что до больницы он не доехал.
Сначала было интересно, а потом стало тяжело.
Ко мне приходили с одной и той же проблемой, и я по десятому разу объясняла, как принимать лекарство.
У нас случилась эпидемия гриппа, дети болели тяжело, с геморрагическим синдромом. Мы пытались закрыть школы, но учитель отказался. Рекомендовали маски, но в те доковидные времена никто не понимал, что это такое. Связались с местными эпидемиологами, но они сказали: «Инфекция неопасная, разбирайтесь сами». Раздавали лекарства и сиропы, но быстро обнаружили, что наши пациенты продают их в своих магазинчиках (тьендах). Местный народ только кажется простодушным, а на самом деле никто своей выгоды не упустит.
Наверное, можно сказать, что я выгорела. Трудно сидеть на одном месте без новых впечатлений, без родных, с которыми связь только по телефону из города на выходные. Один раз ко мне на две недели приехала сестра, это было счастье. Неделю она провела в клинике, и еще неделю мы катались по стране. Еще пару раз мы выбирались на уик-энд на озеро или в горы, и однажды я съездила оказывать помощь при извержении вулкана. В остальном — сплошная монотонность. Вот почему многие организации заключают с волонтерами куда более короткие контракты.
Мои 9 месяцев подходили к концу, я взяла билет и наконец полетела домой. Повидав другой мир, другую страну, я поняла, что своей собственной страны за пределами Московской области не знаю. Хотелось поработать в России, неважно где.
В клинике я познакомилась с доктором Ксюшей, она была родом из Тонкино Нижегородской области. Ее отец работал главврачом Тонкинской больницы. Ксюша сказала: «Хочешь, я спрошу, нужен ли им хирург?» Ее отец пообщался с другими главврачами из Нижегородской области, и один из них, из больницы в Варнавино, сказал: «Нам нужен».
«Я была абсолютно никакущая для работы в таком месте»
Я дала себе отдохнуть, а в сентябре отправилась в Варнавино. Дорога занимала день, далековато, но приемлемо. Было еще жарко, речка радовала глаз. Больница оказалась совсем небольшая, вокруг красиво и как будто совсем нет людей.
В таких больницах обычно бывает три типа врачей. Те, кто в этих краях родился, окончил институт и вернулся по целевому направлению. Те, кто сильно пьет (к счастью, при мне таких не было, но они приехали после, хотя пьянства среди врачей сейчас в разы меньше, чем 10 лет назад). А третий тип — как мой шеф, хирург Михаил Викторович. Это настоящий подвижник, переселившийся в Варнавино из Нижнего Новгорода, потому что видел свое предназначение в том, чтобы жить и работать в глуши. У него большая семья — жена и шестеро детей. Он человек из интеллигентной семьи, глубоко и страстно верующий. Михаил Викторович был моим заведующим, учителем и другом. К сожалению, мы сейчас с ним очень сильно разошлись во взглядах, мне больно об этом говорить. И все же он остается для меня близким человеком.
Он сразу принял меня хорошо, хотя наверняка удивился, что кто-то ни с того ни с сего приехал из Москвы. Я сильно облегчила ему жизнь, без меня он был в Варнавино единственным хирургом.
В мое время там еще делались кое-какие операции, а сейчас уже умер анестезиолог, который был уже очень пожилым человеком и которому давно уже было сложно работать. Мы пытались найти ему замену, и в итоге работали по бартеру с соседним районом — у них был анестезиолог, но не хватало хирургов.
Михаил Викторович стоял на том, что в больницу надо брать всех, кому можно помочь, и это не совсем обычная практика. Обычно тяжелых пациентов, если только они транспортабельны, стараются отправить подальше. А Михаил Викторович был настолько добрым и мягким человеком, что подчас непонятно было, кто управляет отделением — он или медсестра. Я же далеко не всегда позволяла другим врачам «спихивать» мне нехирургических больных, из-за этого периодически возникали конфликты. Я не тот человек, который стремится чем-то руководить или управлять, но иногда хотелось навести хоть какой-то порядок. Как ни странно, с персоналом больницы отношения все равно были в целом хорошие. Мне кажется, я могу с почти любым человеком найти общий язык.
Несмотря на опыт московской больницы и Гватемалы, я была абсолютно никакущая для работы в таком месте, совершенно не знала травмы и училась на ходу. При этом пациенты везде, кроме Москвы, девушку-хирурга воспринимают гораздо хуже, чем парня, что не добавляет уверенности.
В первый день моей работы в Варнавино к нам поступил мальчик лет 10. Он мчал на велосипеде под горку, на эстакаде упал и ударился головой об ограждение. Конечно, он был без шлема, поэтому — открытая черепно-мозговая травма. Мы оказали первую помощь, вызвали санавиацию (нейрохирурга и анестезиолога), мальчика прооперировали, но он был нетранспортабельным, поэтому остался у нас. Я провела с ним всю ночь, хотя плохо знала реанимацию. Его мама тоже все это время была рядом и воспринимала меня хорошо. Люди же видят твое отношение, то, что ты делаешь, и постепенно предвзятость пропадает.
Потом, когда ребенок был уже стабилен, его перевезли на вертолете в областную детскую больницу. Сейчас он жив-здоров, я про него слышала года полтора назад. И таких историй с хорошим концом в Варнавино было много, но сама атмосфера там была угнетающая.
«Как он мог уехать и бросить меня одну?»
Меня мучило ощущение бесперспективности и гнетущее уныние, которое было разлито, кажется, в самой жизни этого поселка. Когда я приезжала знакомиться, я этого не почувствовала, а потом было уже некрасиво отказываться.
Силы давали только люди и то, что ты делаешь. У хирурга все же большая отдача.
Зашил рану — кровотечение прекратилось. Прооперировал аппендицит — человек поправился. Я в Варнавино получила большой опыт, несмотря на все моральные сложности. Почему-то я с самого начала для себя решила, что приехала на два года, но очень быстро поняла, что дольше года не выдержу. Надо быть таким человеком, как Михаил Викторович, чтобы нести этот крест.
Мне предлагали квартиру, я посмотрела на три огромных пустых комнаты в старом доме и подумала: «Господи, что я там буду делать?» — и осталась там же, где раньше, в относительно новом терапевтическом корпусе, где имелось неработающее отделение со свободными комнатами. Я жила в ординаторской. У меня были две кровати, стол, санузел и даже ванна с бойлером. И почему-то очень много мух, это был мой бич.
Самый страшный момент в Варнавино был, когда Михаил Викторович уехал на полтора месяца в отпуск и я осталась без товарища. Дело даже не в том, что ты не знаешь, что делать. План действий я всегда могу выработать самостоятельно либо найду способ узнать и спросить. Но так совпало, что у меня в тот месяц было множество тяжелейших пациентов с заведомо плохим прогнозом. Отделение стало похоже на хоспис или на реанимацию. От одного отойти не успеваешь, как наваливается другое, и это одномоментно. За полтора месяца умерло восемь или девять человек, и все это свалилось на меня одну. Одной из умерших была наша санитарочка, которая много пила. Это случилось не в больнице, но все равно из-за ее смерти я испытываю очень большое чувство вины.
Бежать из этого кошмара было невозможно, хотелось лишь дожить, дотерпеть, доползти до возвращения Михаила Викторовича. Где-то в глубине души таилось раздражение: «Как он мог так уехать? Как мог меня бросить одну?» Хотя все было по-честному — до этого отпуск был у меня.
Мне очень помогла подруга, с которой мы познакомились в Варнавино. Она не врач, но за эти полтора месяца много времени провела со мной, и, наверное, только благодаря ей я не сошла с ума.
Вскоре после возвращения Михаила Викторовича я уволилась из варнавинской больницы.
Сейчас я работаю в Кольчугино. Варнавино был поселком, где живет 12 тыс. человек, а Кольчугино — это все-таки небольшой город, тысяч 50–60. Там очень красивая река, которая сразу почему-то напомнила мне женевский Леман. Но главное, это гораздо ближе к Москве, поэтому каждые выходные я приезжаю домой.
Больница в Кольчугино побольше, и возможности у нее получше. Есть достаточно много аппаратуры, даже аппарат МРТ, хотя в экстренной хирургии можно обойтись и без него. А вот УЗИ иметь неплохо, и у нас их несколько. Однако главное, что нужно хирургу, — это руки, голова на плечах и товарищ рядом. Вообще, больницу больницей делают не аппараты, не медицинская техника, даже не лаборатория, а люди.
Я не могу себе сказать: «Достаточно, вот тут я остановлюсь»
— Какой ты хочешь стать?
— Я над этим очень много думала. Знаю только, что как врач хочу стать максимально самостоятельной. Чтобы я умела ориентироваться и оказывать максимально возможную помощь в любой экстренной ситуации. Я понимаю, что звучит расплывчато, но никаких определенных критериев нет. Наверное, если говорить конкретнее, я хочу научиться делать определенное количество операций: оказывать хотя бы базовую реанимационную помощь, хорошо знать УЗИ, причем разное, научиться эндоскопии. Все это я понемногу умею, но надо совершенствоваться, чтобы стать независимой.
— Всё сама-сама? Зачем?
— Сама-сама — утопия. Дело даже не в том, что некоторые вещи делаются синхронно. Я знакома со многими докторами, которые делают все сами, да и у самой такой опыт был. Но все равно получается хуже, чем если делает специалист. Однако в тот единственный момент, когда это вдруг окажется необходимо, у тебя будут нужные навыки.
Это и называется профессиональное развитие. У него нет четких границ, но есть поэтапное движение.
Сейчас я учусь тому, потом — этому. И я не могу себе сказать: «Достаточно. Вот тут я остановлюсь».
— Как твои папа с мамой относятся к твоей одержимости работой?
— Они давно привыкли к тому, что я буду делать то, что сочту нужным. Когда я собралась в Гватемалу, мама восприняла мое решение в штыки, а папа более спокойно. Родители сейчас уже живут своей жизнью, у них свои задачи, свои заботы, да и в семье нас пятеро. Я старшая.
— Врачи, кроме тебя, есть?
— Муж сестры — мой институтский одногруппник. Он детский невролог, работает в Морозовской больнице. Это я их познакомила давным-давно, тогда еще я не думала о собственной семье. Но как раз после того, как ребята поженились и у них родился сын, я поняла, насколько это важная часть жизни.
— Ты бы хотела иметь собственную семью?
— Да! Теперь уже очень.
— Но пока что больше похоже на то, что ты вышла замуж за хирургию.
— Я это тоже начинаю осознавать.
То, как я живу, несовместимо с семьей. Наверное, мне опять хочется объять необъятное, получить все вместе и сразу.
И совершенно непонятно как, ведь я не готова бросить то, что я делаю.
Если у меня не будет своих детей, я усыновлю ребенка. Мне давно уже нравится эта идея, но я должна быть полностью готова, чтобы это было осознанное решение. И все равно придется менять образ жизни.
— Ты с кем-то встречаешься?
— У меня нет парня. И особенно негде познакомиться, потому что я очень много времени провожу на работе.
— Да, не очень понятно, где встретиться с человеком, когда в жизни одна сплошная больница.
— Не только больница. Есть еще спорт, автовождение и вторая работа.
— Еще и спорт?
— Я много занималась альпинизмом, и у нас есть потрясающая альпинистская тусовка, которая мне бесконечно дорога. Но в данный момент я готовлюсь к скайраннинговому забегу, который называется Эльбрус-рейс. В прошлом году я поставила себе целью пробежать Монблан-рейс, но этого не случилось.
Я с самого начала планировала, что если не выйдет с Монбланом, то побегу Эльбрус. У меня тренировки два-три раза в неделю.
Мой тренер — полупрофессиональный спортсмен. Мы с ним познакомились в спортзале. Он увидел, как я бегаю, и сказал: «Хочешь, буду тебя тренировать?» И уже почти год мы тренируемся, и это для меня большая отдушина. Забег уже вот-вот, посмотрим, смогу ли пробежать. В спорте мне тоже очень хочется развиваться, это важная часть моей жизни.
Ну и еще я учусь водить машину. Второй раз записалась на курсы, потому что в прошлый раз не довела дело до конца.
— А ты зарабатываешь нормально? Машину сможешь себе купить?
— Я думаю, что это зависит от того, сколько тратить. Я не могу сказать, что у меня в Кольчугино супербольшая зарплата, но если вести бюджет, то на нее можно прожить и даже куда-то ездить. Я ведь еще подрабатываю в частном центре. Деньги там совсем небольшие, но мне нравится сам процесс. Это малая амбулаторная хирургия, есть классный аппаратик, с помощью которого можно удалять родинки и папилломы. Я прихожу туда на два часа в неделю.
— Ты читаешь, смотришь кино?
— На кино меня уже не хватает, а вот аудиокниги я обожаю. Сейчас слушаю «Волхва» Фаулза, до этого был Фицджеральд, «Ночь нежна». Очень понравилась «Таинственная история Билли Миллигана». Если спросите меня «Толстой или Достоевский?», то точно скажу — Достоевский.
— Сколько часов у тебя в сутках? Явно больше 24-х.
— Если брать мой обычный день, без дежурства, то встаю я в шесть, а домой прихожу в 10. Пока все дела переделаю — уже второй час ночи. Раньше 12 лечь не получается. Поэтому спать мне хочется ужасно и всегда. Но тут вопрос такой — либо ты делаешь, либо не делаешь. Не делать я не могу.
«У меня проблема со смертью. Я ее ненавижу, не воспринимаю»
— Есть люди, которые любят адреналин. Это твой случай?
— Да, есть такое. Если моя жизнь будет чуть более обычной, мне будет тяжело. Мой организм мобилизуется, когда происходит что-то экстренное. Люди, наблюдающие меня со стороны, говорят, что я меняюсь, становлюсь резкой, решительной.
В спокойном состоянии мне тяжелее, чем когда происходит что-то нештатное. Мне все время надо что-то делать. Насколько меня хватит, я не знаю. Силы человека не безграничны, наступит откат, когда ты понимаешь, что надо что-то менять. У меня такое было и после престижной больницы, и после Гватемалы, и после Варнавино. Пока в Кольчугино этого нет, потому что есть возможности для развития, а дальше — жизнь покажет. Думаю, что усидеть на месте мне все равно будет тяжело.
Прошлый год был ужасен. Не только из-за внешних событий, но и из-за того, что у меня на руках умерла наша медсестра. Было мое дежурство, самое начало 2022 года. Ей резко стало плохо, потом наступила клиническая смерть. Мы были вдвоем с терапевтом, а анестезиологи у нас, к сожалению, дежурят на дому. Даже при том, что у нас в Кольчугино есть отделение реанимации и интенсивной терапии, они все равно на ночь не остаются, а приезжают по вызову.
Поскольку умирал очень близко знакомый человек, у всех была очень высокая эмоциональная вовлеченность. Я ее реанимировала, интубировала, дождалась анестезиолога. А на следующий день она все равно умерла, и это было мне ужасно тяжело.
— Опять себя винишь?
— Тут и вина, и то, что это наложилось на пережитое в Варнавино, где умерла санитарка. Я до сих пор пытаюсь в себе разобраться и понять, почему меня это настолько дестабилизировало, что я борюсь с последствиями до сих пор. Понимаю все разумные доводы, но все равно с прошлой зимы до прошлого лета, на фоне всего остального, меня преследовала еще и эта смерть.
У меня вообще проблема со смертью. Я ее ненавижу, не воспринимаю. Может быть, сказывается недостаток опыта. Врач должен понимать, что в его силах, а что нет. Но мне надо всех спасти, за каждого бесперспективного бороться.
Когда с таким подходом раз за разом оказываешься в дураках, это ложится на тебя огромным грузом. Наверное, здесь уже мои внутренние заморочки. Они, с одной стороны, мне мешают, а с другой — делают меня такой, какая я есть.
Может быть, сейчас я стала уже спокойней, потому что люди все равно умирают часто, умирают много, тем более в общей хирургии в районе. И я должна целенаправленно учиться это принимать, пытаясь, тем не менее, сделать все, что от меня зависит. Иначе я выхода для себя не вижу. Жить-то все равно надо. И искать себе точки опоры.
— В чем?
— В работе. Все равно в работе.
— Это главное огорчение и главное утешение?
— Это моя огромная радость, любовь, дело, которому я уже так много отдала и от которого так много взяла, что оно всегда будет главной частью моей жизни.
— Ты сама-то встречала людей, настолько увлеченных работой? Может быть, в этом есть что-то ненормальное?
— Конечно, есть (смеется).
— Чего ты для себя больше всего боишься?
— Смерти.
— А кроме нее? В жизни — чего бы тебе меньше всего хотелось?
— Чувствовать вину за то, что плохо лечу пациентов. Что плохо сделаю операцию. Пытаюсь бороться со страхом — мне как хирургу он очень мешает.
— Что ты любишь в людях больше всего?
— Улыбку и открытость. Я всегда понимаю, мой человек или не мой, по тому, как он улыбается. Но и замкнутые люди бывают хорошими. И мне кажется, иногда замкнутость можно преодолеть.
— Ты не устаешь от людей?
— Я от них питаюсь, судя по всему. Хотя, когда ночью к тебе приходят пьяные и начинают всякую ерунду нести, я их просто ненавижу. Помощь оказываю — и говорю «до свидания».
— Большинство людей, которых я знаю, стараются избежать ответственности. А ты стараешься принять на себя всю ответственность, до которой можешь дотянуться. Еле вывозишь — и все равно тащишь.
— Я очень боюсь ответственности и в то же время ее ищу, потому что с медицинской точки зрения это самое интересное. Мне нравится лечить тяжелых, непонятных пациентов. Нравится разбираться в сложных диагностических случаях. Но больше всего я люблю экстренную помощь. Видите, что написано у меня на чехле от телефона?
— Вижу. Emergency Queen.
