Пандемия коронавируса сделала очевидным то, что российским обществом долго игнорировалось: главная профессия, от которой на самом деле зависят жизни миллионов людей в стране, — врач. Доктора и медсестры впервые так явно оказались в центре внимания, хотя обычно во время национальных трагедий почему-то оказываются в тени. «Лента.ру» публикует монологи врачей скорой о том, как они проходили через самые страшные события новой российской истории — последней чудовищной железнодорожной катастрофы в СССР, терактов на улице Гурьянова в Москве и в Театральном центре на Дубровке.
«Езжайте на зарево, там катастрофа»
Тамара Стрига, Республиканская станция скорой медицинской помощи и центр медицины катастроф, Уфа, Башкортостан.
Медсестра-анестезист реанимационной бригады, работала на ликвидации последствий взрыва газопровода под Уфой в 1989 году. Тогда из-за утечки в низине скопился газ, и в тот момент, когда по этой местности проезжали два пассажирских поезда, произошел взрыв чудовищной силы. Погибли 780 человек, но жертв могло быть еще больше, если бы не врачи и местные жители.
— Тогда я работала в составе реанимационной бригады на центральной подстанции. Ночью поступил вызов, на который мы выехали около четырех часов утра. Мы не знали точного адреса и ехали на зарево — нам так и было сказано: езжайте на зарево, там произошла какая-то катастрофа. На тот момент не было известно ничего. Просто какой-то взрыв — другой информации у нас не было.
У нас нефтяная республика, и я думала, что могло прорвать трубу, мог взорваться газ. Но никто даже не мог представить, что в момент взрыва там проходили два поезда, которые между собой даже толком не разъехались. Никто даже не предполагал, с каким количеством пострадавших мы столкнемся и с какими травмами они будут. Мы думали, что просто едем на аварию газопровода, — что ж, не в первый раз.
Выехали мы туда сразу двумя бригадами: реанимационной и кардиологической. Доехали до лесополосы. Было очень темно, и проехать дальше возможности не было. Очень скоро к нам выехала пожарная машина, которая вывезла сразу несколько человек. Руководители бригад залезли туда, на верх пожарной машины, потому что наши легкие автомобили не могли там пройти.
Врач-реаниматолог и врач-кардиолог уехали туда. Мы остались с помощниками оказывать помощь. Следом подъехала инсультная бригада.
Нам вывезли троих детей. В основном это были подростки. Они шли, как летучие мыши, расставив руки, с которых свисали лоскуты кожи.
Жуткое зрелище! Мы их погрузили в машину и отправили в больницу.
В это время подъехал наш более проходимый реанимобиль, на котором мы смогли подъехать к месту катастрофы. Там было хоть какое-то освещение — прежде всего от пожара. Та картина, которая предстала моим глазам, была жуткой. Это полотно лежало на очень высокой насыпи, а мы находились в низине.
По этой насыпи, как муравьи, метались вверх-вниз люди.
В основной массе, как я понимаю, это было местное население, которое смогло туда добраться. Они забирались наверх и на матрасах, на одеялах спускали вниз пострадавших. Когда они увидели, что подъехал автомобиль, они стали подтаскивать жертв к нам. Пришлось развернуть госпиталь.
Благо там был мотоцикл — то ли из больницы, то ли еще откуда-то, и нам привезли одеяла. Мы их разложили и стали оказывать помощь на месте. Пришла партия, оказали помощь, и пострадавших уже вывозили другие бригады.
Был грузовик, полностью забитый ранеными людьми. Подъехала бригада на уазике и вытрясла все, что у них было: обезболивающие, гормоны… Мы залезали в кузов и делали все, что могли.
К нам спускали много пациентов, но это была не та часть, которая пострадала серьезно. К тем подгоняли железнодорожные платформы, грузили их туда и развозили в разные стороны. На насыпь мы сами поднялись, только когда уже рассвело, когда этот бесконечный поток более-менее иссяк.
Зрелище, конечно, было жуткое: развороченные вагоны, обгоревшие тела. Когда я проходила мимо, было такое ощущение, что это пластиковые куклы, пупсы-негритята. Лежит в человеческий рост женщина, блестяще-глянцево-коричневая. Кучерявые волосы. Такое ощущение, что это манекен.
У нее была травма черепа, и был виден запеченный мозг. Только тогда пришло осознание, что это человек, а не кукла. Какая там была температура, что она так обуглилась?!
На ступеньках было очень много тел — видимо, тех, кто не успел выскочить. Длительное время собирали людей по лесам, ведь многие из тех, кто смог выбраться, разбежались от зарева кто куда. Когда наша операция завершилась, мы поехали в Улу-Телякскую больницу. Это было раннее утро. Там мы стали распределять поток пациентов по разным стационарам.
Нам пришлось перевозить военного, офицера по фамилии Донцов. Всю дорогу он был в сознании. Мы его везли в стационар райцентра. Он постоянно рассказывал о том, что с ним произошло и что он там видел. Потом про него Свердловская киностудия (он сам из Свердловска) снимала фильм, и статьи про него выходили под заголовком «Звезда для героя».
У него было 85 процентов ожогов тела — он был обречен. Он сопровождал солдат, которые поступали в военное училище. Когда раздался этот взрыв, он моментально слетел со своей верхней полки и остался, по его словам, «в одних часах». Все сгорело моментально, такая там была температура.
Первое, что ему пришло в голову, — он начал выбрасывать своих солдат через окно, спасая их, ведь двери были покорежены взрывом. Сожалел о том, что не смог спасти всех, постоянно повторял: «Что я скажу их родителям?»
О себе он не думал. Единственное, что он попросил, — передать его жене, чтобы та вышла замуж снова, ведь у них был маленький ребенок, которому нужен отец. Он понимал, что вряд ли выживет. И только при подъезде к стационару он у нас «загрузился». С такой травмой он действительно не выжил, при всей своей силе духа.
Когда мы развезли первую партию людей по стационарам и ближе к вечеру вернулись на скорую, пошли на вторые сутки. Поскольку пострадавших было очень много, мы не ушли с работы и продолжали развозить их по местным стационарам.
Мы летали на санавиации в составе не только взрослой, но и детской реанимационной бригады, потому что было очень много пострадавших детей. Борт санавиации был оснащен носилками, стационарными лежаками в несколько ярусов.
Это было тяжело. Мне пришлось работать с детьми. Трехлетняя девочка осталась круглой сиротой, потому что родители погибли. Ее перевозили с ожогами в Москву, она не понимала сути происходящего. «Мама с папой в больничке, лечатся», — пытались ее успокаивать. И вот эти ручки ее в лангетах, переломанные и обожженные, которыми она берет наше национальное блюдо — беляш… Честно скажу вам, все внутри переворачивается.
Я запомнила хорошо девочку, лежавшую на нижней полке. Когда я проходила мимо, она схватила меня за халат и спросила: «Тетя, а в самолете газопровод не взорвется?» Естественно, приходилось успокаивать. Все это было настолько психологически тяжело…
Я до сих пор работаю в скорой. Наверное, это основное для работников скорой помощи, для всех одинаковое: если ты здесь проработал года три-четыре, ты уже никогда отсюда не уйдешь, это уже не работа, это образ жизни. Когда ты видишь, что реально спасаешь человеку жизнь, вытягиваешь его с того света, несмотря на то, что дико устаешь физически и с тебя тридцать три пота сходит, — все равно получаешь огромное эмоциональное удовлетворение. Ты помог! Адреналин, удовлетворение работой — это держит тебя на скорой. Ты уже нигде больше не сможешь работать, этого будет не хватать. Живой работы не хватать.
«Пострадавших выносили одного за другим»
Игорь Надеждин, в 1980—1990-х — работник скорой помощи в Москве.
Был одним из тех, кого направили на место взрыва дома на улице Гурьянова — тогда около полуночи взорвали два подъезда панельной девятиэтажки. Погибли 106 человек, ранения получили почти 700.
В 1999-м произошла серия терактов. Все они, кстати, произошли за минуту до полуночи. Я был на месте взрыва дома на улице Гурьянова.
Это был панельный дом, поэтому многих удалось спасти из-под обломков. В первые шесть часов после взрыва пострадавших выносили одного за другим. Сначала шли люди с минно-взрывными травмами, осколочными ранениями, пациенты с синдромом вертикального сдавления.
Затем к врачам стали подходить те, кто в первые часы на здоровье не жаловался. У одного такого был перелом руки и черепно-мозговая травма, а он из-за шока этого не замечал. Человек с инфарктом несколько часов провел на ногах, а потом подошел: «Что-то мне плохо». Сняли кардиограмму, а там обширнейший инфаркт, и до больницы живым его уже не довезли.
Рядом с местом взрыва для пострадавших открыли школу. Буквально вышибли двери, так как было соответствующее распоряжение Лужкова.
А в остальном городе люди продолжали болеть, то есть больницы были заполнены, но, слава Богу, была выстроена система медицины катастроф, то есть и койки для пострадавших от терактов имелись.
Согласно строгому предписанию, врачам скорой помощи запрещено входить в очаг чрезвычайной ситуации, можно работать только на его границе. Всегда организуются так называемые сортировочные площадки, куда собираются все пострадавшие, и врачи работают там.
Я пришел на скорую еще в 1988 году, МЧС еще не существовало, но врачи уже не имели права входить в очаг. Обсуждался вопрос о создании медицинской милиции. По многим причинам, в том числе из-за большого числа нападений на скорую помощь.
Эти нападения начались в конце 80-х, после того как на фоне гласности вышло несколько репортажей о работе скорой, где рассказывалось, что мы возим с собой на вызовы наркотики. Соответственно, целью нападения были именно они. Тогда мы ездили на рафиках, которые комплектовались алюминиевыми медицинскими ящиками с откидной передней стенкой. Они были значительно тяжелее нынешних пластмассовых. И почти на каждой подстанции лежал ящик, разрубленный топором.
Схема была стандартная. Делали вызов — якобы у 35-летнего мужчины боль за грудиной, подозрение на инфаркт. А засаду на медиков устраивали прямо в подъезде. Врачи заходили — и тут же, за подъездной дверью, их поджидал человек с топором.
При этом стерилизатор с «марафетом», как такие средства называли на нашем жаргоне, по инструкции всегда хранился в кармане, и нападающие об этом, слава Богу, не знали.
***
В октябре 1993 года ситуация в стране, как известно, была очень непростая (из-за конституционного кризиса и конфликта между Борисом Ельциным и Верховным Советом во главе с Александром Руцким в Москве шли бои, танки расстреливали Белый дом — прим. «Ленты.ру»), но система оказания экстренной медпомощи сработала хорошо. В городе дежурили 800 скорых. Было много добровольцев, которые таскали раненых.
18 сентября был указ Ельцина о роспуске Верховного Совета, который исполнять отказались. Нас тогда перевели на казарменное положение, и две недели я ночевал на работе. Ежедневно я выезжал к Белому дому — вернее, к штабу, который был развернут в гостинице «Мир». Там были и врачи, и милиция, очень много ОМОНа, подразделения внутренних войск.
Везде сидели снайперы, и не покидало неприятное ощущение, что тебе в затылок смотрит ствол. У всех активистов и с той, и другой противоборствующей стороны были какие-то совершенно безумные глаза. Очень много вещей происходило там спонтанно, на эмоциях.
Предметом шуток были какие-то ушлые бизнесмены, которые привозили и тем, кто осадил Белый дом, и тем, кто там держал оборону, маленькие жестяные банки с Herschi Cola и печенье Wagon Wheels. 10 октября в «Московском комсомольце» даже вышло фото с этим продуктовым наборчиком и талоном, по которым мы питались в столовой гостиницы «Мир». Снимок был подписан «паек бунтовщика», и отмечалось, что он был сделан в Белом доме, но на самом деле — в гостинице «Мир», и это был паек какого-то омоновца.
Я там раз и навсегда избавился от сутулости. На выходе из этой самой столовой мне навстречу шел отряд ОМОНа откуда-то из Барнаула или Кемерова. Каждый из них трогал меня рукой, касался спины. Около трех сотен человек. Я не мог понять, что происходит. Потом узнал, что у этих омоновцев была примета: перед делом надо потрогать горбуна. На следующий и в остальные дни я уже тщательно следил за своей осанкой.
Но как врачу-скоропомощнику мне больше запомнилось событие, произошедшее незадолго до того, 24 июня 1993 года.
Это было на Дмитровском шоссе. Грузовик при перестроении зацепил бензовоз, и у него треснула цистерна. Топливо потекло в сторону трех стоявших друг за другом троллейбусов. Бензин загорелся, и два троллейбуса объяло пламенем. Водители успели открыть двери, но выйти успели далеко не все пассажиры. В итоге погибли 12 человек, еще 42 были госпитализированы.
Разумеется, на Дмитровке сразу образовался затор, но у нас тогда были очень крутые водители, знавшие Москву как свои пять пальцев. Наш вез нас от Склифа до места ЧП какими-то дворами, и доехали мы минут за семь.
Напротив горевших троллейбусов была стоматологическая поликлиника, многих пострадавших сразу заводили и заносили туда.
Как оказалось, в одном из загоревшихся троллейбусов были три омоновца, которые ездили сдавать вступительные экзамены в Высшую заочную юридическую школу. Они спасали людей из огня, сильно обгорели, а один из них, Лев Новиков, превратился в живой факел. Потом он сам как-то добрался до скорой. Абсолютно голый, так как вся одежда на нем сгорела. Он даже мог говорить. В Склифе за его жизнь боролись еще полтора суток.
23 самых запоминающихся врача из фильмов — в нашей галерее:
«В коробке лежали шприц-тюбики с антидотами»
Игорь Чугреев, в прошлом работник московской скорой помощи, сейчас медик-доброволец на Донбассе.
В октябре 2002 года прибыл на вызов к Театральному центру на Дубровке — там террористы захватили актеров и зрителей мюзикла «Норд-Ост». Захват и штурм закончились гибелью, по разным данным, от 130 до 174 человек.
— Прямо напротив захваченного террористами здания Театрального центра на Дубровке был госпиталь для ветеранов. Помню, как его экстренно освобождали от пациентов: дедушек и бабушек выводили завернутыми в одеяла, в одних кальсонах.
Машин скорой помощи было очень много, но они друг другу перекрывали дорогу и долго не могли выехать. Путаница ужасная, мат на всю площадь стоял…
О том, что будет пущен газ, не знали ни врачи, ни даже собровцы, штурмовавшие Театральный центр вместе с бойцами «Альфы». Только у них были защитные маски.
Спецназовцы выносили людей на руках и клали рядами перед центральным входом под навесом. Они валились с ног от усталости.
Не помню, кто спросил: «Кто здесь врач?» Я и еще один человек из отряда «Альфа» отозвались. Он дал каждому по картонной коробке. Там лежали шприц-тюбики с антидотами. Мы стали колоть сами и раздали еще нескольким людям. Прямо через одежду кололи.
В заложниках там было 916 человек, погибли, по разным данным, от 130 до 174 человек. Около двух сотен пострадавших отвезли оттуда в Склиф. Никто из них, насколько я знаю, не погиб. А все потому, что там в отдельном корпусе была реанимация при отравлениях, и в ней работали мастера своего дела.
Они отказались действовать по той тактике, которую им приказал использовать человек, руководивший оказанием медпомощи пострадавшим в «Норд-Осте». Тот, в частности, сказал, что нужно перевести людей на искусственную вентиляцию легких (ИВЛ) и ввести им несколько препаратов.
А в Склифе ему ответили, что вводить ни в коем случае ничего нельзя — только ИВЛ. После этого к ним приехали люди от того начальника, но склифовские врачи им просто не открыли двери. В итоге своей настойчивостью спасли пациентов.
В Луганскую народную республику я приехал как военкор. Однажды беседовал с главврачом центральной станции скорой помощи в Луганске, и он чуть не расплакался: сказал, что у них 75 процентов врачей, фельдшеров и водителей уехали. Некому ездить на вызовы. Это было через пять дней после того, как сбили малазийский «Боинг».
Я ему предложил свою помощь в качестве врача-добровольца, сказал, что работал много лет на скорой в Москве. Меня с ходу взяли.
В сутки я спал полтора-два часа. Вызовов было очень много, и часто к тем, кому уже никак нельзя было помочь. За день порой видел от десяти до двадцати трупов.
Водитель у меня был один и тот же, только изредка его другой подменял. По дороге не раз попадали под бомбежку, старались объезжать те места, по которым била артиллерия, но огонь все время смещался, бывало, приходилось много раз менять маршрут.
Один раз решили объехать через поле, но снаряды падали прямо перед нами. Выпрыгнули из машины, спрятались в каком-то овраге, но тогда обошлось благополучно.
Зато была и приятная мелочь: в Луганске скорая передвигалась на «Пежо». Эти микроавтобусы были, на мой взгляд, в сто раз лучше «Газелей», на которых долгое время ездила скорая в России.
***
В Москве я работал в лихие 90-е и много чего навидался. Приезжаешь на вызов по одним жалобам, а там человек с пулевым ранением. И так далее.
У нас был старый-старый рафик, весь дребезжал, еле передвигался. Долго и упорно просили новый — и дождались. Дали новый или по крайней мере как новый. На вторую смену выпал жаркий день. В Бирюлево остановились попить кваску в розлив из бочки. Припарковались, зашли за угол, где стояла эта бочка, купили, стоим пьем. И тут кричат: «Пожар! Пожар!» Оказалось, наша машина загорелась. За три минуты от нее ничего не осталось.
Водитель плакал: у него пиджак в машине остался с паспортом и правами. Я плакал, думая о том, как буду наркоту списывать, и так далее. Выяснилось потом, что-то коротнуло, нашей вины никакой не было. Пришлось опять пересаживаться на старую колымагу.
Однажды пришлось встречать Новый год в лифте. Приехали на вызов с девушкой-фельдшером примерно в 23:10 — мужчина 45 лет с повышенным давлением. Но мы так до него и не добрались.
Дом был буквально через дорогу от подстанции. Мы думали, что успеем до курантов вернуться. Застряли между третьим и вторым этажами. Позвонили в диспетчерскую — там все бухие. Поздравили нас с наступающим и сказали, что ждать нам придется долго.
Где-то уже в половине первого вышли жильцы третьего этажа. Мужик притащил какую-то фомку, приоткрыл дверь лифта сантиметров на десять. Потом вышли его соседи. Стали нам со стола приносить выпить-закусить. В итоге просидели мы там до половины четвертого утра, пока ремонтники не пришли.
Читайте также:
Смотрите наши видео:
